Александр Жданов: «Органический трагизм голоса и слова»
(о песнях Александра Жданова)
Когда распадается мир, задача поэта – собрать разрозненные звенья, как заповедано Гамлетом, а он знал толк в энтропии. Не в этой ли ситуации мы застаём Серебряный век, а вслед за ним – и малоразнообразный постмодерн, завороженные релятивными картинами мира, исступленной патетикой ницшеанства и стриптизными методиками психоанализа; те и эти эстетизировали осколочный мир, разъятую на маски и личины душу и какого-то амбивалентного «Бога», которого не отличишь от Сатаны. Избыток черного восторга в канун последнего исторического дня – вот цена, заплаченная всеми филиациями теперешнего постмодерна, который полагал свои истоки в классическом авангарде рубежа XIX – XX веков.
Прозе и поэзии рубежа ближайших двух веков импонирует ерническое зубоскальство, эпатирующий натурализм, абсцессно-фаллоцентрическая лексика и прочие трофеи вырвавшегося на свободу андеграунда. Пожилые юноши этого недобитого водкой и травкой поколения все еще не теряют надежды сделать читателя ценителем поэм о сортирах. Цветы Зла, видите ли, растут на навозе антикультуры. На тему Мирового Зла оперативно создана ныне обширная библиотека исследований, а в Поьше прошла недавно весьма представительная конференция на тему «Мусор, цивилизация и культура».
Все отхожие места Вселенной открыли свои шлюзы, чтобы предъявить нам образ Царствия Божьего, обетованного Богом-Ассенизатором. При этом нам предлагается понять, что за опытами такого рода стоит глубокая авторская мысль о судьбах мира и утраченных духовных ценностях вконец падшего человечества.
О да, есть в поэзии почтенный прием иронической апофатики, по условиям каковой говорят «нет», подразумевая «да». Православному «отрицательному богословию» вольно было, с авторитетной подачи Дионисия Ареопагита, определять, скажем, существо Троицы через сведение в положительное «всё» ряд за рядом отрицаемых качеств.
Но… когда масса талантливых людей отодвигают действительность повседневной жизни, чтобы заменить её проекциями несчастного сознания, пусть и маскирующего свой опыт отчаяния «позой» ухмылки, - становится грустно и за действительность, и за авторов.
Исчезло ощущение трагизма жизни, испарилась куда-то серьезность трагического переживания и выражения органического, в удел положенного Творцом, трагизма обыденности. Адекватный человек исчез.
Опошление трагического в бытии и в судьбе человека, распыление целостного образа Творения и глубокий обморок в свободе, азартная и опасная игра с ложными состояниями сознания – подлинная эстетическая (или антиэстетическая?) эпидемия века нынешнего. «Профанация трагедии», как сказал бы последний философ-эмигрант первой волны – В.Н. Ильин.
Восстановить утраченное чувство трагической жизни ( в слове и голосе) – не значит заговорить вдруг интонациями Блока или терцинами Данте. Здесь потребна фундаментальная и катастрофическая по своим последствиям переориентация смыслов авторского присутствия в бытии культуры, нужен существенный сдвиг в историческом сознании. Новая картина мира не создается одним Единственным, как Макс Штирнер полагал, и не неким ницшезованным демиургом, вроде Единомножественного Великого Одинокого «Я», которого придумал Александр Мейер, или Симфонической (Соборной) Личности, что рождена метафизикой Льва Карсавина. Все эти боги философов (назови их хоть пневматосферой – по Павлу Флоренскому, хоть ноосферой – по Тейярду и Вернадскому) слишком красивые, чтобы быть правдой, - ничто перед подлинным отчаянием Постороннего, празднующего свой отдельный праздник на маргинальных путях творческого поиска.
Не возникает новая оптика видения сразу и вдруг в хронотопе избранного поколения. Зерна психоанализа мерцают в мемуаре Платона о «нашептывании его демона (даймона)», а Пушкин, работая над «Пиковой дамой», вспомнил о двух французских книгах по теории относительности в своей библиотеке (и одну даже прочел до середины). Казалось бы, что за дело иудейскому мыслителю Георгу Кантору до христианской Троицы? И все же, именно над Ней размышляя, он набрел на идею теории множеств, которая легла в основу всей современной математики. Сказанное не означает, что на таких воплощениях комбинаторной логики, как табулятор и компьютер, легли отсветы Божественной благодати (скорее, и не могло быть такого). Речь о другом – в культуре как даре Мнемозины ужерживается только то, что служит, по удивительному афоризму Михайлы Ломоносова, «сопряжению далековатых идей» - т.е. творческому сочетанию Традиции и личной выдумки.
Кажется, здесь – секрет того, что песни Александра Жданова, некоторые из которых достигли возраста целого подросшего поколения (1960 – 2000 годы), до сих пор звучат как вчера написанные. В них есть свежесть, эдакая «умытость» восприятия немытой действительности. В ней, затюканной нашей реальности, заставленной идеологическими декорациями и символикой самого низкого пошиба, заново прочерчиваются исторические горизонты, они обретают ясность давно забытой правды и утреннюю прозрачность смысла и надежды. Если вертикаль в нашей картине мира явно прогнулась, и «нет залогов от небес» горних, то пусть хотя бы дольняя горизонталь выпрямит нам перспективы достойного существования
Вот о чем эти песни - грустные и отчаянные, яростные и насмешливые, насыщенные подлинным лиризмом и почвенным ощущением Отчего дома, не страшатся они и цыганских страстей, и политически заостренной сатиры, и исповедальных интонаций, и так называемых "острых вопросов", и скифской одержимости вольным пространством, и грустной иронии бомжа. Эти качества песенного творчества Александра Жданова отражают не пестроту суетной повседневности и не равнодушие к возможностям разных жанров, но авторскую душу, столь жадную к впечатленьям бытия.
Отметим: автор, наследник Страны Советов, никому советов не дает и заново "обустраивать" Отчизну тоже не собирается. Он счел своим делом и долгом - понять вместе с нами, почему мы так живем в своем тысячелетнем пространстве. В трагически-отрешенных интонациях поэт и бард Александр Жданов предъявляет городу и миру свои мелодические "философические письма", которым нужно только одно: быть услышанными.
Константин Исупов,
доктор философии,
Санкт-Петербург
